Мария Косовская ( http://mavrikiya.livejournal.com/) об Анне Королевой в рассказе «Саксофонистка».
Она была одета без претензий, даже небрежно: заношенные синие джинсы, олимпийка цвета хаки, на голове капюшон, волосы зачесаны на прямой пробор и собраны в хвост, простое, русское лицо без макияжа, даже украшений нет.
А публика, наоборот, выглядела пафосно. В углу у окна сидела девушка с оголенными плечами, с высокой прической. Она аккуратно, кончиком серебряной ложки ела суп-пюре. За столиком у самой сцены мужчина покачивал головой в такт, сияя благородной лысиной. Справа расположились три великовозрастные матроны с ярким макияжем, с сиянием брильянтовых сережек в ушах, а слева — господин с длинными седыми волосами, на руке — золотые часы. В дальнем конце зала, точно посередине, на длинном диване, за столиком вип – известный шоумен сладостно щурил маленькие глазки, толстое лицо его довольно расплывалось, он откидывал назад голову и время от времени хлопал от восторга в ладоши. Публика слушала джаз.
На сцене были клавишник, бас-гитарист, барабанщик и она - саксофонистка.
Играя, она не видела зал, не замечала вечерние туалеты, ей было все равно, что друзья ее, бедные литераторы, неловко теснились за гостевым столиком, окруженные разнеженной богемной публикой. Может, сияние софитов било в сумраке по глазам, или все дело было в музыке, которая заставляла ее всматриваться в иное пространство и искать нездешнюю гармонию, красоту.
Когда бас-гитарист исполнял соло, саксофонистка смотрела на него и улыбалась, кивала ему головой, как бы говоря: «Да, да, понимаю, вот оно — то самое! », или вдруг хмурилась, будто какой-то звук, как навязчивая мысль, озадачил ее, но потом приходит другой звук, как догадка, разрешая сомнения, и тогда она закидывала вверх голову, закрывала глаза и упоительно хохотала.
Иногда она нараспев издавала странные звуки, какой-то птичий язык. Если бы не уверенность, с которой она импровизировала, могло показаться, что она сошла с ума. Туг папа — нуду ли ли — туди ли ли — тига тигу дуда тупа ти-тупа — тига тига дува ти ти — при ти ти ти ва! Тыж тити, диж диту, щера, щера, а е! Тиж ди ду даб даб па па па… и так далее, и тому подобное. Она словно разговаривала с музыкантами как со старыми знакомыми, встреченными на улице: что-то спрашивала у бас-гитариста, хвасталась перед барабанщиком, заигрывала с клавишником, и смеялась, смеялась, смеялась, поднимая лицо вверх, к льющему свет софиту, хлопала самой себе в ладоши, садилась на высокий барный стул, подносила мундштук ко рту и начинала играть.
Играя, она сильно морщилась и двигала бровями, сгибалась и разгибалась, словно внутри нее натягивалась и распускалась струна. Пальцы бегали по клавишам, живя своей жизнью, и каждый нерв, каждый мускул тела был напряжен. Глядя на нее я чувствовала, как ее состояние передается мне: никаких мыслей, нет прошлого и будущего, настоящее превратилось в тотальное здесь и сейчас, в котором нет меня, той привычной человеческой массы из неудобства тела, обрывков слов, нытья. Есть сплошное и яростное биение долгого высокого звука где-то в самой высокой чувственной вышине, куда вместе с ним поднялось то, что я ощущаю, как свое сердце, и бултыхается там то вверх то вниз.
Саксофон звучит, набирая мощность, все сильнее, все громче, пока не застывает на самой высокой ноте, а потом пауза - падение в глубокую, темную яму тишины…
Слушатели улыбались, изумленно переглядывались друг с другом, даже с литераторами. Границы были забыты, различия стерты. Благодаря музыке мы поднялись выше самих себя и повседневности, умылись ею и увидели друг друга по-новому. Все казались родными мне. А она обернулась на своих музыкантов, кивнула им и опять поднесла мундштук к губам.