В парикмахерских всегда смеюсь.

Я стригусь рекордно редко, но как только сажусь в парикмахерское кресло, сразу что-то происходит. Любая парикмахерша знает, что если мужчина идёт стричься, то он уже сожалеет о потерянном времени. Если хотя бы не развлекать его во время стрижки, то он больше в жизни не придёт. Лучшую парикмахершу из всех, каких я знал, звали Виктория, и мне нравилось называть её полным именем. Минимум макияжа, джинсовые шорты, талия и бедра в точности как у жены кролика Роджера. Мощные желваки, скулы в нужной диагонали, умеренно широкие зубы — все в ней было как нужно. Виктория работала в парикмахерской на Васильевском острове, недалеко от бистро «Алиса», над которым я снимал комнату в коммуналке.

Чтобы я всегда приходил только в её смену, Виктории было бы достаточно просто стричь меня. Впрочем, при определённых обстоятельствах можно было обойтись и без этого.

Когда я в один из первых раз сел в её кресло, и она взяла в руки опасную бритву, и посмотрела из-за моей спины через зеркало, и сверкнула лезвием у моего горла, и спросила на кого я работаю, у меня просто не мог не встать.

— Это ты работаешь, — сказал я. — Я плачу.

Тогда она приступила к делу, попутно расспрашивая меня о вибрациях.

— Не правда ли интересно, — говорила Виктория. — Что во всём, что любит человек, присутствуют вибрации.
— Вибрации?
— Да, вибрации. Мы любим все ритмичное, размеренное. Музыка, океаны, секс, рёв мотора любимой машины. Вибрации.
— Это из-за биоритмов. Мы живём в очень ритмичной среде: сутки, месяцы, времена года, эпохи. Все повторяется.
— Кто-то меряет время годами, а кто-то — музыкальными альбомами, — сказала Виктория, включив радио, какую-то регги-радиостанцию.
— А кто-то походами в парикмахерскую, — сказал я.

И вот Виктория берёт машинку для стрижки и вибрации наполняют мою черепную коробку. Когда машинка сменяется ножницами, я спрашиваю:

— Помнишь, что ты делала ровно год назад в этот же самый день?
— Вероятнее всего, мчалась с горнолыжного склона в Швейцарских Альпах вблизи Монтрё.
— Серьёзно?
— Конечно, нет. Я парикмахер. Так что-либо я работала здесь, либо подрабатывала по вызову.
— Парикмахером?
— Разумеется.

Кончик моего правого уха летит на пол.

— А я всегда запоминаю, что делал в этот же день год назад. Это очень важно, чтобы понять, не стало ли хуже.
— И что ты делал год назад?
— Год назад я пришёл к своему товарищу, знаменитому кручёными усами, и сказал, что в будущем ему стоит позаботиться о том, чтобы стать министром культуры.
— А он что?
— Сказал, что скорее трахнется со слоном, чем свяжет свою жизнь с политикой. Сказал, скорее переедет из центра в Автово, чем станет министром культуры.
— Вот сноб.
— Ужасный сноб. Недавно не поздоровался со мной. Потом сказал, что я в тот момент был не в тренде, поскольку ел шаурму, представляешь?
— Дичь, — улыбается Виктория.
— Он сейчас ведёт литературные вечера, где современные поэты читают Маяковского. Называются «iCloud в слаксах».
— Никогда не слышала. Поэзия мне нравилась только в юности, когда я была сатанисткой.

Я вслушиваюсь в щелчки ножниц.

— Забавно.
— Что?
— Мне послышалось, будто ты сказала, что была сатанисткой.
— Когда мне было шестнадцать, разумеется, была.
— Ты хочешь сказать, что ходила на кладбище с подружками, вы там чертили пентаграммы, пили вино, менялись трусиками, воскрешали мёртвых?
— Мы уже тогда знали, что пентаграммы — это ерунда. Всё остальное верно.
— Хорошо. А то я уж было решил, что мои волосы пойдут на ритуальные цели.
— Нет, отдам их таксидермисту, как обычно. Подправит ими какого-нибудь сурка или лося.
— Большая честь для меня. А ты в юности и в гороскопы верила?
— Конечно. Пока однажды не прочитала, что овнов ждёт открытие многообещающих финансовых перспектив.
— И как прошло открытие?
— Я задумалась об этом предсказании при сходе с эскалатора, и он зажевал мою подошву. Пришлось бежать до института босиком. А позже в тот же день я потеряла девственность. Этот случай научил меня не забивать голову всякой ерундой, тем более я даже не овен, а скорпион.
— Я недавно увидел вакансию редактора в журнал о зодиаке и эзотерике. Главным требованием было «Верить в сверхъестественные явления и магию» Позвонил им, спросил, можно ли записаться на собеседование, а они ответили, что собеседования у них проводятся удалённо, в астрале.
— А ты что? — серьёзно спрашивает Виктория.
— Я попросил уточнить время связи и на какой частоте работает их хрустальный шар. В итоге они сказали, что свяжутся со мной во сне, до сих пор жду.
— Обидно, возможно, это была работа твоей мечты. А сейчас ты где работаешь?
— У меня игрушечная фабрика.
— Своя фабрика игрушек?
— Своя игрушечная фабрика. Бывшая жена забрала ещё не все вещи, осталась сынишкина игрушечная фабрика.
— Ты ведь не только что это выдумал?
— Нет, гораздо раньше.
— Ты из тех людей, которые никогда ничего не говорят серьёзно? — спрашивает она.
— Я из тех людей, для которых есть вещи серьёзнее реальности.

В зеркале отражается один из плакатов с жеманными самцами-моделями. Я спрашиваю:

— Что ты думаешь о запрете пропаганды гомосексуализма?
— Думаю, что мы испытываем слишком много ненависти к людям, отличающимся от нас, хотя её стоило бы поберечь для тех, кто на нас похож.
— Ты бы понравилась Буковски.
— Откуда тебе знать?
— Я прочитал все его книги.
— Даже стихи?
— Стихи — нет. Нельзя быть мастером прозы и при этом писать хорошие стихи. Он сам говорил, что стихи — это пустой жанр.
— Зачем тогда он их писал?
— Ему нравились чтения. Он обкуривался, напивался, читал свои отвратные стихи, люди ему аплодировали, просили автографы, потом он получал деньги, и вот — новый рассказ готов. Ну и ещё он всегда охмурял пару слушательниц, чтобы рассказ был не без сальностей.
— Ты бы Буковскому не понравился.
— «Буковски» не склоняется.
— Ты бы Буковски не понравился.
— Почему?
— Потому что этому сукиному сыну нравились только бухло, бабы и Хемингуэй, — сказала парикмахерша, и у меня снова встал.
— Тебе нравится Хемингуэй? — спросил я.
— Мне нравится, как он пишет про войну, но не про мирное время. Как только у него над головой не свистят пули, как в «По ком звонит колокол», он сразу становится невыносимым занудой, который шляется по ресторанам, выкаблучивается при выборе вина и злоупотребляет формулировкой «Любили друг друга всю ночь», — Виктория театрально закатила глаза. — Как, например, в «Празднике, который всегда с тобой».
— Точно. Начинал читать «Прощай, оружие» с надеждой, что прощание состоится в финале. А tenente на первых двадцати страницах поймал коленями вражеский снаряд и лёг в госпиталь. Чуть поправился и начал выкаблучиваться при выборе вина, соблазнять медсестёр, хамить на ипподромах…
— Я всё равно считаю, что это хорошая книга.
— Спереди не убирай длину, просто подравняй.

Однажды я спросил у Виктории, почему она работает парикмахером.

— Коплю деньги, чтобы открыть школу танцев на пилоне, — было её ответом. — Не хочу брать кредит, лучше воспользуюсь правилом трёх пи: потерпи, накопи и купи.
— Выходи за меня, — должен был сказать я.

Вместо этого я рассказал ей, как южные корейцы пересылают северным флешки со статьями из Википедии посредством воздушных шаров. А она сказала, что раньше думала, будто фундаменталисты — это те, кто заливает бетон в котлован. А я сказал, что идиома «Много будешь знать — скоро состаришься» — это не просто фигуральное выражение или шутка, а самый настоящий факт, и Виктория со мной согласилась, открывая горячую воду, чтобы вымыть мне волосы.

Я вышел из парикмахерской и понял, что голоден. Зашёл в KFC на Среднем проспекте, заказал боксмастер и чай. Кассирша была недурна собой, но к сравнению с парикмахершей допущена не была. Она извинилась передо мной, поскольку заказ готовили долго, а я сказал:

— Ничего страшного. Сократ говорил, что лучшая приправа к пище — это голод.

Она сказала:

— Что Сократ?

Я повторил. Она сказала:

— Что вы имеете в виду?
— Забудьте.

Когда бутерброд приготовили, чай остыл. А через пару недель помещение парикмахерской выкупили, сделали там ремонт и открыли филиал какого-то оранжевого банка. Больше я никогда не встречался с Викторией. Возможно, мне стоило бы стричься почаще.