Твоя Очередь. эпилог.

Многие считали, что там пытают. Хотя точно никто ничего не знал. Невероятные эти слухи вспыхивали и гасли в мозгу, но вспыхивали всё чаще по мере приближения к длинной очереди. Само её появление, само существование очереди вызывало недоумения и нехорошие предчувствия. Во-первых, её надо было организовать. Все знают, КАК надо жить, чтобы существовали очереди. Там, где есть очереди, есть и правители, живущие в роскоши и по другому порядку, чем их народ. Порядку, исключающему любые очереди куда бы то ни было, кроме единственной, но невидимой – очереди в ад.

Но сейчас очередь в ад предстояла ей. Самое худшее, что то же самое предстояло и её сыну. В очереди было много детей. Кончалась она у вагонного депо, люди стояли между вагонами – ниточкой и небольшими группками. Отсюда ясно, что до здания, куда предстояло войти каждому, было километра три-четыре, - ровно три трамвайные остановки.
Она уже знала, что некоторые пытались избежать очереди. Способ был только один – продираться сквозь тайгу, через горный перевал в другой мир. Тысячи километров по безлюдью. На такое решались семьи, имеющие многое из того, чего не было у неё с сыном. В первую голову – мужчины, главы семьи, далее личного транспорта, сбережений «на чёрный день», умения готовиться к худшему не только морально… Другой мир существовал и принимал каждого. Но не каждый созревал для него. Но там говорили на другом языке – её единственной опоре и в этом мире. Не каждый его и достигал, хотя таких было много. Они исчезали навсегда, и любая очередь в оставленном ими мире становилась всё безвольней, безропотней…
И всё же была минута – шагов за сто, когда она чуть было не повернула назад. Но возможные пытки Здесь равнялись опасности сгинуть в пути до перевала, поэтому они с сыном продолжали двигаться вперёд. На каком-то этапе люди в штатском делили очередь на две – мужскую и женскую. Мужчин было меньше, и вскоре худенькая юношеская фигурка сына затерялась далеко впереди. Она огляделась – рядом стояли три девчушки лет десяти-двенадцати. Их тоже было жалко.
* * *
С неясным, но внутренне твердым чувством абсурдности происходящего, в «предбаннике» она оттеснила девчушек за спину и обратилась к распорядителю: где узнать, зачем она тут, зачем здесь эти дети, что с ними будет, если они пойдут дальше – что там, впереди, наконец. Он прокричал в ответ что-то невразумительное, в том смысле, что дети тоже люди, из которых вырастают нелюди, и если она ни в чём не чувствует себя виноватой, ей нечего бояться – вперёд, вперёд. И указал на дверь предметом, напоминавшим короткий кинжал или, скорее, крест. А виноватой она себя чувствовала во многом… Прежде всего в бездарности существования и невозможности защитить кого-то – этих девчушек или хотя бы собственного сына. В том, что не она управляла своей судьбой, а судьба ею.
И вот она уже в маленькой комнате, навстречу ей из-за серой занавеси выходит женщина с такими же грубыми чертами лица, как у мужчины, только что указавшего её путь крестом-кинжалом. «Это ваш персональный доктор» - сказала похожая на тень девушка, появившаяся откуда-то сбоку. «Доктор» была огромного роста и в чёрных кожаных штанах. Выходя из-за кулис, она отбросила полотенце, на котором горели пятна крови.
И всё-таки это была женщина – значит, можно попытаться поговорить с ней о происходящем. Она даже почувствовала некоторую симпатию к великанше. Они уже были наедине, и испытывать симпатию было больше просто не к кому. «Да что с тобой будет, да ничего такого, чего бы не было с другими, - рассматривая какие-то инструменты на столике за полупрозрачной ширмой, произнесла гренадёрша. – Убегать и не думай, раньше надо было бежать. Я отлучусь, а потом займусь тобой, пока ещё сама не знаю, что именно предписано для тебя».
«Понимаешь, у меня есть сын, а ты ведь, наверное, тоже не бездетна? Я ничего не знаю о нём, можешь ты хоть что-то сказать мне? » - голос уже предательски дрожал. «А что – сын. Его как бы уже и нет, уймись уже, сама виновата! » - «Да в чём же, наконец! » - «В том хотя бы, что родила, а сейчас не знаешь, где он и что с ним – этой вины тебе мало? » Женщина тряхнула её на плечи, близко поглядев в лицо. В глазах её мелькнуло что-то похожее на муку. Это на миг подарило надежду на возможность человеческого контакта, но та тут же добавила: «И это ещё не всё. За тобой – неразумное использование языка! Ты писала стихи, боюсь, за это у тебя будет отнято всё. А надо было творить молитвы! » - «Стихи это те же молитвы, неужели не ясно? » - «Вот именно, - прошептала громадина, глядя на неё с уже откровенной мукой и ужасом.
Дальше ничего не происходило долго, только время шло. Оно шло как-то странно, уловить, дни, месяцы прошли, или минуты, было невозможно. Девушка-тень в какой-то момент дала понять, что вот эта пила на столике - аж с двумя зазубренными лезвиями должна, в случае чьего-то решения, коснуться её головы, и это будет мучительно больно. «Нет, анестезии не будет. Вместо этого будет укол в икроножную мышцу, после которого ты не сможешь двигаться или говорить». От девушки нельзя было добиться большего – она и в самом деле была тень. Тень хозяйки, которую они дожидались в этой комнате без окон.
* * *
Когда дверь, наконец, открылась, и та вошла, узнать её сразу можно было только по высокому росту. Вместо спутанных волос до плеч шевелюра её была короткой и мастерски уложенной, а грубые черты лица изменены умелым макияжем до неузнаваемости. Одета она была тоже как-то иначе. Она прошла к зеркалу и села вполоборота к нему на стул. Вид её был, несмотря на внешние изменения к лучшему, вполне опустошённый. Подумалось: «Вот так должен выглядеть человек, из которого вынули душу».
И в этом зеркале отразилось, как пленница подошла к ней и опустила руку ей на плечо, потом почти прижалась щекой к её щеке. Почему-то вспомнилась милая детская игра с сестрой – когда одна из них входила в дом с мороза, другая говорила ей: «Давай пощекаемся! » - и они прижимали щеки – морозную, румяную, обжигающую к теплой, домашней, и обменивались не только теплом и холодом, чем-то большим.
Но теперь рядом была совсем не сестра – палач. А она всё равно испытала к ней острую жалость. Это единственное, кроме страха, чувство, оставшееся в душе на тот момент, тут же обнаружило полную ненужность и никчёмность – несчастная палачиха подняла к своей голове руки и легко сняла голову с плеч, положив её на подзеркальник. А я почувствовала укол в икроножную мышцу…
* * *
И всё-таки у них ничего не получилось. Последнее, что я помню – как безвольную куклу безголовая палачиха положила меня в кресло и занесла над моей головой пилу о два полотна, отстоящих друг от друга сантиметра на два. Не знаю, что было, и было ли потом, но очнулась я в комнате одна. Дверь открыта настежь, оттуда несутся звуки, похожие на всхлипывания, смешки, какие-то повизгивания. Я выхожу в соседнюю комнату. Она огромна и полна людей. Собственно, это не комната – казарма, койки с панцирными сетками стоят не рядами, а как попало и на каждой – по несколько человек. Я вижу, что им не плохо, не хорошо, а как-то бессмысленно весело. Они не разумеют, что несчастны, они не помнят, что было и не знают, что будет. Разговаривать с ними не о чем и лучше вернуться в свою комнату без окон и плотно закрыть за собой дверь.